Пещера
рассказ, 1921 год;
Аннотация:
Холод... На Покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет, на Казанскую - столовую. Теперь они забились в спальне, но коротконогий, ржаво-рыжий, жадный пещерный бог - чугунная печка, постоянно требует приношений...
Евгений Замятин родился 20 января (1 февраля) 1884 в городе Лебедянь в Тамбовской губернии. Большое влияние оказало на Замятина домашнее воспитание. «Рос под роялем: мать - хорошая музыкантша, - писал он в автобиографии. - Гоголя в четыре - уже читал. Детство - почти без товарищей: товарищи - книги». Как отмечал в своей автобиографии сам писатель, он родился в семье священника «среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни - той самой, о какой писали Толстой и Тургенев». После окончания Воронежской гимназии с золотой медалью Замятин выбрал себе совершенно неожиданную профессию. Он стал студентом кораблестроительного факультета Петербургского политехнического института. Практика на различных заводах и на пароходе «Россия», на котором будущий писатель плавал от Одессы до Александрии, дала ему самые разные впечатления.
В 1914 году в журнале «Заветы» была опубликована антивоенная повесть Замятина «На куличках», которая вызвала большой общественный резонанс. Написанная им повесть «Островитяне» вновь вызвала скандал, поскольку в сатирической, пародийной форме Замятин изобразил Англию. Он мастерски использовал самые разные художественные приемы - аллегорию и реминисценцию, иронию и ассоциативные параллели. Жизнь в Англии убедила Замятина, что сам по себе технический прогресс в отрыве от нравственности, духовного развития не только не способствует улучшению человеческой породы, но грозит вытеснить человеческое в человеке.
После Октябрьской революции Замятин организовывал различные литературные кружки, вместе с Гумилевым обучал литературной технике начинающих писателей. Однако в своих произведениях и критических статьях писатель выступал против зарождающейся тоталитарной системы, где настоящее искусство оказывается никому не нужным. Своеобразным эстетическим манифестом писателя становятся рассказы «Пещера» (1920), «Мамай» (1920), «Атилла» (1928). В них он прямо говорит о начальном периоде коммунизма как о возвращении в эпоху первобытных людей, где царят варварские отношения.
Но настоящий скандал разразился после публикации романа «Мы». Революционные власти восприняли это произведение Замятина как злобную карикатуру на коммунистическое общество будущего. Обстановка вокруг Замятина накалялась, ему не могли простить независимости, острого и правдивого языка. Он не умел и не мог говорить и писать неправду.
Творческая судьба Евгения Замятина может служить наглядным примером того, как русский писатель стал родоначальником целого направления в литературе, но не у себя на родине, а в европейской культуре. Причем произошло это неожиданно не только для него самого, но и для окружающих. Замятин относится к числу тех писателей, чье творчество во многом определялось социальными мотивами, но никоим образом не сводилось только к ним. Он вошел в русскую культуру и как прекрасный литературовед, разработавший собственную филологическую концепцию.
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Замятин Евгений
Пещера
Евгений Замятин
Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может, серохоботый мамонт; может быть, ветер; а может быть – ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже, и надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур.
Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, – пещерные люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду – или умереть.
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей это вселенной – бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.
Бог могуче гудел. В темной пещере – великое огненное чудо. Люди Мартин Мартиныч и Маша – благоговейно, молча благодарно простирали к нему руки. На один час – в пещере весна; на один час – скидывались звериные шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались зеленые стебельки – мысли.
– Март, а ты забыл, что ведь завтра... Ну, уж я вижу: забыл!
В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли – бывают синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, – и можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза и только слушать ее – можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется, встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу – это не ее голос, совсем не она...
– Ай, Март, Март! Как все... Раньше ты не забывал. Двадцать девятое: Марии, мой праздник...
Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в десять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч – на корточках, узлом – туже! еще туже! – запрокинув голову, все еще смотрит в октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:
– Понимаешь, Март, – если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже... Туже узел, еще туже!
– Полсажени? Больше! Я думаю, там...
Вдруг – свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете – труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо у него скомканное, глиняное, теперь у многих глиняные лица – назад к Адаму! А Маша:
– И знаешь, Март, я бы попробовала – может, я встану... если ты затопишь с утра.
– Ну, Маша, конечно же... Такой день... Ну, конечно – с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки – каменным топором
конец ознакомительного фрагмента
Котынова Елена Юрьевна,
учитель русского языка и литературы
МБОУ «Педагогический лицей» г
г.Великие Луки Псковской области
Урок для 11 класса на тему «Е.И.Замятина «Пещера»
Цели урока : знакомство с жизнью и творчеством Е.И.Замятина, развитие умения анализа художественного произведения во взаимосвязи с историей и художественной традицией, развитие аналитического мышления и коммуникативных навыков.
1. Учитель: Знаете, какая самая человеческая из проблем? Проблема выбора. У животных ее нет, а человеку все время приходится выбирать. Вот вы, например, что и когда выбирали? А теперь представьте: революция … Назовите ассоциации…
Как вы думаете, какие выборы поставила революция, гражданская война, эпоха слома перед людьми?
1920 год. «Разруха в головах», — так писал об этом времени М.Булгаков. «Эх, эх, свобода без креста», — писал А.Блок.
Революция сдвинула исторические пласты и обнажила звериную сущность многих и многих. Без креста, без Христа, без гуманизма… Что происходит с людьми в этом мире? Возможно ли сохранить в себе человека при приоритете других ценностей? На эти вопросы мы попытаемся сегодня ответить.
Какой же главный вопрос исследуем? (какие выборы поставила та эпоха перед людьми?) А чтобы ответить, мы обратимся к биографии и творчеству человека, жившего во время революции и гражданской войны.
Это Замятин и его рассказ «Пещера».
Перед вами два портрета писателя. Каким вы его видите? (портреты работы Б.М.Кустодиева и Ю.П.Анненкова)
(На портретеБ.М. Кустодиева – элегантный, раскованный, с ядовитой полуулыбкой и ироничным взглядом.
На портрете Ю.П.Анненкова – добрый, весёлый, с хитринкой в глазах; он же изображён в углу портрета – хохочущий, лопоухий мальчишка; в верхнем углу — написанный по-английски текст газеты)
На этих портретах — инженер, кораблестроитель, умный и язвительный по характеру европеец. Евгений Иванович родился в 1884 году в городе Лебедяни Тамбовской губернии, в семье священника, а умер в Париже. Он был человеком двух культур: русской и европейской. Поэтому на портрете Б.М.Кустодиева фоном является городской, а не деревенский пейзаж. В литературу Замятин вошёл повестью «Уездное» (1913г.), безусловно связанной с «пейзажами» детства и юности. За участие в событиях первой революции был выслан из Петербурга. После ареста несколько месяцев провёл в тюремной «одиночке». В 1916 году уехал в Англию, чтобы руководить постройкой ледоколов для России. Но после событий февраля 1917 года он торопится на родину. После Октябрьской революции основным жанром в его творчестве стала сказка. И сказки эти были публицистическими, острыми, что не могло остаться незамеченным. Его даже обвиняли в издевательстве над пролетариатом. И хотя он читает лекции для молодых прозаиков, сотрудничает в журналах, с большим успехом идёт его пьеса «Блоха», за Замятиным прочно утвердилась репутация оппозиционера. Роман «Мы», даже не будучи напечатанным в СССР, этому способствовал. Публикацию романа за границей ему не простили. Его фактически перестали печатать. Евгений Иванович просил разрешения на выезд за границу, но не получил. Тогда в 1931 году он послал письмо Сталину. Замятин признавался:« Я ни в коей мере не хочу изображать из себя оскорблённую невинность. Я знаю, что в первые 3-4 года после революции среди прочего, написанного мною, были вещи, которые могли дать повод для нападок. Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить на то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой».
В 1931 году он уехал во Францию. Там Замятин прожил последние пять с половиной лет своей жизни. Он всегда мечтал вернуться на родину, а вернулся только спустя полвека в своих книгах.
Почему же мэтра, мастера (а таким его признавали) считали оппозиционером?
Так перед каким же выбором оказался Замятин? (творчество или родина). Тяжелый выбор.. А перед каким выбором он поставил своих героев?
Вот перед нами название одного из его рассказов. «Пещера». Какие эпитеты вы могли бы добавить к этому слову? (таинственная, тёмная, низкая, загадочная и т.д.)
2. Анализ рассказа.
Да, мы сразу погружаемся в древние века, во времена первобытных людей. Обратимся к первому абзацу текста. Какие краски, звуки использует Замятин? (черные дома, каменные тропинки, снежная пыль, ледяной рёв, обитает здесь серохоботый, мамонтейший мамонт)
Какие языковые средства использует автор? (односоставные предложения: назывные говорят об отсутствии движения, только ветер- рёв животного; безличные – повторение слова «надо» 4 раза звучит как молитва, а значит, этого не хватает, у людей нет сил).
Как глаголы помогают понять состояние обитателей этого мира? (надо стиснуть зубы, надо щепать дерево, надо переносить, надо навёртывать звериные шкуры – использованы 3 глагола несовершенного вида- люди не способны на долгое действие, т.е. живут сегодняшним днём)
И вот оказывается, что люди живут не в древние времена, а в великом русском городе – Петербурге. Вспомним отношение других русских писателей к столице России, великому городу. (А.С.Пушкин: с одной стороны, «Люблю тебя, Петра творенье!», с другой – убивает маленького человека Евгения («Медный всадник»); Н.А.Некрасов изображает трущобы Петербурга; Ф.М.Достоевский рисует грязный, жёлтый, душный город) Во что превратился город у Замятина? (город пещер и пещерных людей)
Пещерные люди завёрнуты «в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья» (использован приём градации), «отступают из пещеры в пещеру». Реальные люди появляются сразу же, Замятин не отделяет абзацем их появление. Чем же заполнена их жизнь? (они выбрались из столовой, забились в спальне, отступать некуда, выдержать осаду и далее – только смерть!)
Когда же происходили эти действия? Называет ли писатель даты ? (заколотили кабинет на Покров; выбрались из столовой на Казанскую)
Покров -14 октября – праздник Покрова Пресвятой Богородицы; Матерь Божья в этот день покрыла своим платком скорбные души молящихся христиан, спасла их от врагов. К Покрову заканчивались полевые работы, затем начинали по деревням играть свадьбы. С Покрова мужики-хозяева готовились к зиме: надо было проконопатить избы, заделать все щели.
Казанская — 4 ноября – праздник Казанской иконы Пресвятой Богородицы. Торжество было установлено церковью в благодарность за избавление Москвы от поляков в 1612 году, которое свершилось после всенародной молитвы этой иконе. День осенней Казанской считался лучшим временем для венчания. В этот день заканчивались строительные работы, трудившиеся на стороне землекопы, плотники, каменщики, штукатуры возвращались в свои деревни.
Итак, Замятин упоминает светлые праздники, связанные с весельем, радостью, счастливой семейной жизнью, устройством домашнего очага. И мы видим двух любящих друг друга людей. Но вся разница в том, что упомянутые праздники – христианские, православные, а кому вынуждены молиться эти люди? (богом этой вселенной является «коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка»; люди «благоговейно», « благодарно» простирают к нему руки!)
Что давал этот бог людям? (мнимое счастье –весну, тепло на один час) Но даже этот жуткий бог заставлял людей оживиться, вновь попытаться задуматься. А пока человек мыслит, он живёт! И зовут человека очень тепло – Март.
Всё смешалось в этом мире: язычество и христианство, холод и тепло, добро и зло. Не случайно появляется и образ Ноева ковчега, в котором «перепутались чистые и нечистые твари»
(попытайтесь распределить).
Чистые: письменный стол красного дерева, книги, Скрябин опус 74
Нечистые : каменновековые лепёшки, никелированные решётки кроватей, топор
(мнения насчёт 5 любовно вымытых картошек, утюга и шифоньера расходятся)
С каким отрезком жизни героев связано это деление? (чистые – это прошлое, нечистые – настоящее).
Есть ли в жизни Мартина Мартиныча и Маши праздники? Помнят ли герои о них? (Маша вспоминает о том, что 29 – праздник её, Марии).
Как чувствует себя накануне героиня? (Мартин слышит не её голос, она не встаёт с постели, у Маши скомканное, глиняное лицо. Да и Мартин глиняно улыбался любимой)
О чём просит Маша? Что делает Мартин Мартиныч? (Маша просит о тепле, а чтобы оно появилось герою ничего другого не остаётся, как пойти на воровство).
Сосед, у которого есть дрова, живёт выше или ниже героев? (Мартин спускается вниз) Какая она – лестница вниз? (обледенелая, идти нельзя, опасно для жизни, это дорога в ад)
Легко ли идти Мартину? Какие детали говорят об этом? (он вздохнул, звон ведра напоминает звон кандалов). Тяжело Мартину, ему приходится бороться с собой, однако в любые времена есть те, кто умеет приспособиться, несмотря ни на какие человеческие законы. Какой-то другой у них бог, ещё страшнее, чем чугунная печка… Таков в рассказе Обёртышев.
Можно ли назвать его фамилию говорящей? (с одной стороны, обёрнутый, может быть, ему теплее, чем остальным; с другой – закрытый со всех сторон, думающий только о себе). Опишите его. (давно не бритый, лицо – пустырь. Заросший бурьяном, жёлтые каменные зубы, улыбка как ящеричный хвостик, жена – самка, дети – обёртышата (зверёныши, судя по суффиксу)
Вы описали не человека, а животное и его стаю.
Сравните духовное состояние двух семей: Мартина Мартиныча и Маши и Обёртышевых. Кому легче жить в пещерном мире? (Обёртышевым легче с их звериной сущностью. В людях постепенно умирает человеческое).
Опишите состояние Мартина Мартиныча . (он борется с собой: костяная дрожь, пунктирное дыхание, «выпихнул себя» на площадку, ломает ногти, двигается звериными скачками, вжался в стенку) . Невидимая черта не даёт переступить через моральные принципы. В герое борются два начала:
Тот, со Скрябиным, говорит нельзя.
Другой, пещерный, говорит надо.
Кто же побеждает? (пещерный примял, придушил прежнего Мартина)
Всё-таки герой идёт на воровство. Это грех, но можно ли оправдать Мартина Мартиныча? (он идёт на преступление ради Маши) А кого же тогда обвинить?
И вот оно наступило, 29-ое. Посмотрим, чем был наполнен этот праздничный день.
3. Работа в группах . Каждая получает индивидуальное задание, составляется хроника дня.
1 группа. Утро и день. Задание – проанализировать эпизод (со слов «Двадцать девятое. С утра…» до « «Еще можно дышать, еще можно запрокинуть голову, слушать голос — такой похожий на тот, прежний».), составить таблицу
Прошлое: пианино, деревянный конёк, мудрая морда луны, соловьиная трель звонков, зелёное небо, шарманщик, румяная вода, молодость и сила.
Настоящее: дырявое, низкое, ватное небо; несёт льдом.
Будущее: непонятно.
Какая колонка самая большая? Почему? (там, в прошлом, — жизнь, здесь – умирание)
2 группа. Вечер. (со слов «Сумерки» до «Уходи!») Найдите детали, подтверждающие, что люди живут механически. О чём говорит появление нового персонажа? (Оседает потолок, приплюснулись кресла, плоская Маша. Селихов вытек наполовину,болтался в пиджачной скорлупе, погромыхивал смехом, заколачивал ноги в боты. Глиняный Мартин Мартиныч, холодный, слепой, механические движения рук и ног)
3 группа. Конец дня.(со слов «Двадцать девятое октября умерло…» до «Не забудь — возьми ключ, а то захлопнешь, а открыть — ….»). Какова роль лексических повторов в отрывке? Как автор использует особенности синтаксиса для передачи состояния героев?
(4 раза использованы неопределённые местоимения и наречия; дважды используются ряды однородных членов для характеристики электрического света – жёсткий, голый; несколько раз упоминается чугунный бог – сначала он пожирает бумагу, затем равнодушно задрёмывает).
Вопросы для всех групп: Каким был этот день? Чем жили люди? Почему пришли к страшному выводу? (Люди выбирают смерть как избавление от позора, болезни, существования)
Учитель: Рухнул быт столичного дома, люди не в силах перенести холод. Несколько ворованных поленьев не возвращают ни тепла, ни желания жить. Устав цепляться за жизнь, люди добровольно с ней расстаются. Одна пещера опустела. Что происходит в других? Перечитаем последний абзац рассказа (сидят на корточках вокруг огня люди).
Какие звуки и краски вы можете отметить? (тёмные, глухие облака, обледенелые скалы, багрово-освещённые (как будто кровью!) дыры в скалах, ледяной сквозняк; мамонтейший мамонт проходит по людям…)
Что изменилось в поведении мамонта в сравнении с началом рассказа? (если в начале рассказа он просто трубит ночью, вынюхивает тропинку, то в конце – проходит «по людям на корточках»).
Так каков же был выбор главных героев рассказа? (выжить любой ценой или умереть, оставшись людьми)…
Обобщение: Какую проблему исследовали? (выбор людей во времена исторического слома), на каком примере? (Замятин и его герои ), что поняли? (выборы тяжелые, главные, сущностные..) Зачем вообще нужно об этом говорить? (все главные выборы у нас еще впереди)
Домашнее задание : Эта история трагической судьбы двух любящих людей, воспитанных человечными, добрыми, честными и совестливыми. История сопротивления обстоятельствам и злу, творящемуся в окружающем их мире. Это и приговор государству, в котором такие люди гибнут от недостатка тепла. И не является ли страшный мамонт, идущий по людям, символом той власти, своеобразным предупреждением и предсказанием Замятина? Порассуждайте об этом в домашних эссе.
Использованная литература:
Энциклопедия для детей «Русская литература»Москва, «Аванта+», 2000г.изд.
Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может, серохоботый мамонт; может быть, ветер; а может быть – ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже; и надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур…
Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, – пещерные люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на Казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду – или умереть.
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей этой вселенной – бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.
Бог могуче гудел. В темной пещере – великое огненное чудо. Люди – Мартин Мартиныч и Маша – благоговейно, молча, благодарно простирали к нему руки. На один час – в пещере весна; на один час – скидывались звериные шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались зеленые стебельки – мысли.
– Март, а ты забыл, что ведь завтра… Ну, уж я вижу: забыл!
В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли, – бывают синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, – и можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза и только слушать ее – можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется, встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу – это не ее голос, совсем не она…
– Ай, Март, Март! Как всё… Раньше ты не забывал. Двадцать девятое: Марии, мой праздник…
Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в десять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч – на корточках, узлом – туже! еще туже! – запрокинув голову, все еще смотрит в октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:
– Понимаешь, Март, – если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже… Туже узел, еще туже!
– Полсажени? Больше! Я думаю, там…
Вдруг – свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете – труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо у него скомканное, глиняное (теперь у многих глиняные лица: назад – к Адаму). А Маша:
– И знаешь, Март, я бы попробовала – может, я встану… если ты затопишь с утра.
– Ну, Маша, конечно же… Такой день… Ну, конечно – с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки – каменным топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше и молол на кофейной мельнице сушеную картофельную шелуху для лепешек – и кусок Мартина Мартиныча, как с воли залетевшая в комнату птица, бестолково, слепо тукался в потолок, в стекла, в стены: «Где бы дров – где бы дров – где бы дров».
Мартин Мартиныч надел пальто, сверху подпоясался кожаным поясом (у пещерных людей миф, что от этого теплее), в углу у шифоньера громыхнул ведром.
– Ты куда, Март?
– Я сейчас. За водой вниз.
На темной, обледенелой от водяных сплесков лестнице постоял Мартин Мартиныч, покачался, вздохнул и, кандально позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым: у них еще шла вода. Дверь открыл сам Обертышев, в перетянутом веревкой пальто, давно не бритый, лицо – заросший каким-то рыжим, насквозь пропыленным бурьяном пустырь. Сквозь бурьян – желтые каменные зубы, и между камней – мгновенный ящеричный хвостик – улыбка.
Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может, серохоботый мамонт; может быть, ветер; а может быть — ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже, и надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур.
Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, — пещерные люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду — или умереть.
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей это вселенной — бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.
Бог могуче гудел. В темной пещере — великое огненное чудо. Люди — Мартин Мартиныч и Маша — благоговейно, молча благодарно простирали к нему руки. На один час — в пещере весна; на один час — скидывались звериные шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались зеленые стебельки — мысли.
— Март, а ты забыл, что ведь завтра... Ну, уж я вижу: забыл!
В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли — бывают синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, — и можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза и только слушать ее — можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется, встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу — это не ее голос, совсем не она...
— Ай, Март, Март! Как все... Раньше ты не забывал. Двадцать девятое: Марии, мой праздник...
Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в десять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч — на корточках, узлом — туже! еще туже! — запрокинув голову, все еще смотрит в октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:
— Понимаешь, Март, — если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже... Туже узел, еще туже!
— Полсажени? Больше! Я думаю, там...
Вдруг — свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете — труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо у него скомканное, глиняное, теперь у многих глиняные лица — назад к Адаму! А Маша:
— И знаешь, Март, я бы попробовала — может, я встану... если ты затопишь с утра.
— Ну, Маша, конечно же... Такой день... Ну, конечно — с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки — каменным топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше и молол на кофейной мельнице сушеную картофельную шелуху для лепешек — и кусок Мартина Мартиныча, как с воли залетевшая в комнату птица, бестолково, слепо тукался в погодок, в стекла, в стены: "Где бы дров — где бы дров — где бы дров".
Мартин Мартиныч надел пальто, сверху подпоясался кожаным поясом (у пещерных людей миф, что от этого теплее), в углу у шифоньера громыхнул ведром.
— Ты куда, Март?
— Я сейчас. За водой вниз.
На темной, обледенелой от водяных сплесков лестнице постоял Мартин Мартиныч, покачался, вздохнул и, кандально позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым; у них еще шла вода. Дверь открыл сам Обертышев, в перетянутом веревкой пальто, давно не бритый, лицо — заросший каким-то рыжим, насквозь пропыленным бурьяном пустырь. Сквозь бурьян — желтые каменные зубы, и между камней — мгновенный ящеричный хвостик — улыбка.
— А, Мартин Мартиныч! Что, за водичкой? Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте.
В узенькой клетке между наружной и внутренней дверью с ведром не повернуться — в клетке обертышевские дрова. Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукался о дрова — в глине глубокая вмятина. И еще глубже: в темном коридоре об угол комода.
Через столовую. В столовой — обертышевская самка и трое обертышат; самка торопливо спрятала под салфеткой миску: пришел человек из другой пещеры — и бог знает, вдруг кинется, схватит.
В кухне, отвернув кран, каменнозубо улыбался Обертышев:
— Ну что же: как жена? Как жена? Как жена?
— Да что, Алексей Иваныч, все то же. Плохо. И вот завтра — именины, а у меня топить нечем.
— А вы, Мартин Мартиныч, стульчиками, шкафчиками... Книги тоже: книги отлично горят, отлично, отлично...
— Да ведь вы же знаете: там вся мебель, все — чужое, один только рояль...
— Так, так, так... Прискорбно, прискорбно!
Слышно в кухне: вспархивает, шуршит крыльями залетевшая птица, вправо, влево — и вдруг отчаянно, с маху в стену всей грудью:
— Алексей Иваныч, я хотел... Алексей Иваныч, нельзя ли у вас хоть пять-шесть полен...
Желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы — из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее зубы.
— Что вы, Мартин Мартиныч, что вы, что вы! У нас у самих... Сами знаете, как теперь все, сами знаете, сами знаете...
Туже узел! Туже — еще туже! Закрутил себя Мартин Мартиныч, поднял ведро — и через кухню, через темный коридор, через столовую. На пороге столовой Обертышев сунул мгновенную, ящерично-юркую руку:
— Ну, всего... Только дверь, Мартин Мартиныч, не забудьте прихлопнуть, не забудьте. Обе двери, обе, обе — не натопишься!
На темной обледенелой площадке Мартин Мартиныч поставил ведро, обернулся, плотно прихлопнул первую дверь. Прислушался, услыхал только сухую костяную дрожь в себе и свое трясущееся — пунктирное, точечками — дыхание. В узенькой клетке между двух дверей протянул руку, нащупал — полено, и еще, и еще... Нет! Скорей выпихнул себя на площадку, притворил дверь. Теперь надо только прихлопнуть поплотнее, чтобы щелкнул замок...
И вот — нет силы. Нет силы прихлопнуть Машино завтра. И на черте, отмеченной чуть приметным пунктирным дыханием, схватились насмерть два Мартин Мартиныча: тот, давний, со Скрябиным, какой знал: нельзя — и новый, пещерный, какой знал: нужно. Пещерный, скрипя зубами, подмял, придушил — и Мартин Мартиныч, ломая ногти, открыл дверь, запустил руку в дрова... полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро — хлопнул дверью и вверх — огромными, звериными скачками. Посередине лестницы, на какой-то обледенелей ступеньке — вдруг пристыл, вжался в стену: внизу снова щелкнула дверь — и пропыленный обертышевский голос:
— Кто там? Кто там? Кто там?
— Это я, Алексей Иваныч. Я... я дверь забыл... Я хотел... Я вернулся — дверь поплотнее...
— Вы? Гм... Как же это вы так? Надо аккуратнее, надо аккуратнее. Теперь все крадут, сами знаете, сами знаете. Как же это вы так?
Двадцать девятое. С утра — низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом. Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел — и пусть там дыры, пусть обросший зубами Обертышев считает поленья — пусть, все равно: только бы сегодня; "завтра" — непонятно в пещере; только через века будут знать "завтра", "послезавтра".
Маша встала и, покачиваясь от невидимого ветра, причесалась постарому: на уши, посередине пробор. И это было — как последний, болтающийся на голом дереве, жухлый лист. Из среднего ящика письменного стола Мартин Мартиныч вытащил бумаги, письма, термометр, какой-то синий флакончик (торопливо сунул его обратно — чтобы не видела Маша) — и, наконец, из самого дальнего угла черную лакированную коробочку: там, на дне, был еще настоящий — да, да, самый настоящий чай! Пили настоящий чай. Мартин Мартиныч, запрокинув голову, слушал такой похожий на прежний голос:
— Март, а помнишь: моя синенькая комната, и пианино в чехле, и на пианино — деревянный конек — пепельница, и я играла, а ты подошел сзади...
Да, в тот вечер была сотворена вселенная, и удивительная, мудрая морда луны, и соловьиная трель звонков в коридоре.
— А помнишь, Март: открыто окно, зеленое небо — и снизу, из другого мира — шарманщик?
Шарманщик, чудесный шарманщик — где ты?
— А на набережной... Помнишь? Ветки еще голые, вода румяная, и мимо плывет синяя льдина, похожая на гроб. И только смешно от гроба, потому что ведь мы — никогда не умрем. Помнишь?
Внизу начали колоть каменным топором. Вдруг перестали, какая-то беготня, крик. И, расколотый надвое, Мартин Мартиныч одной половиной видел бессмертного шарманщика, бессмертного деревянного конька, бессмертную льдину, а другой — пунктирно дыша — пересчитывал вместе с Обертышевым поленья дров. Вот уж Обертышев сосчитал, вот надевает пальто, весь обросший зубами, — свирепо хлопает дверью, и...
— Погоди, Маша, кажется — у нас стучат.
Нет. Никого. Пока еще никого. Еще можно дышать, еще можно запрокинуть голову, слушать голос — такой похожий на тот, прежний.
Сумерки. Двадцать девятое октября состарилось. Пристальные, мутные, старушечьи глаза — и все ежится, сморщивается, горбится под пристальным взглядом. Оседает сводами потолок, приплюснулись кресла, письменный стол, Мартин Мартиныч, кровати, и на кровати — совсем плоская, бумажная Маша.
В сумерках пришел Селихов, домовый председатель. Когда-то он был шестипудовый — теперь уже вытек наполовину, болтался в пиджачной скорлупе, как орех в погремушке. Но еще по-старому погромыхивал смехом.
— Ну-с, Мартин Мартиныч, во-первых-во-вторых, супругу вашу — с тезоименитством. Как же, как же! Мне Обертышев говорил...
Мартина Мартиныча выстрелило из кресла, понесся, заторопился — говорить, что-нибудь говорить...
— Чаю... я сейчас — я сию минуту... У нас сегодня — настоящий. Понимаете: настоящий! Я его только что...
— Чаю? Я, знаете ли, предпочел бы шампанского. Нету? Да что вы! Гра-гра-гра! А мы, знаете, с приятелем третьего дня из гофманских гнали спирт. Потеха! Налакался... "Я, — говорит, — Зиновьев: на колени!" Потеха! А оттуда домой иду — на Марсовом поле навстречу мне человек в одном жилете, ей-богу! "Что это вы?" — говорю. "Да ничего, — говорит... — Вот раздели сейчас, домой бегу на Васильевский". Потеха!
Приплюснутая, бумажная, смеялась на кровати Маша. Всего себя завязав в тугой узел, все громче смеялся Мартин Мартиныч — чтобы подбросить в Селихова дров, чтобы он только не перестал, чтобы только не перестал, чтобы о чем-нибудь еще...
Селихов переставал, чуть пофыркивая, затих. В пиджачной скорлупе болтнулся вправо и влево; встал.
— Ну-с, именинница, ручку. Чик! Как, вы не знаете? По-ихнему честь имею кланяться — ч.и.к. Потеха!
Громыхал в коридоре, в передней. Последняя секунда — сейчас уйдет, или — ...
Пол чуть-чуть покачивался, покруживался у Мартина Мартиныча под ногами. Глиняно улыбаясь, Мартин Мартиныч придерживался за косяк. Селихов пыхтел, заколачивая ноги в огромные боты.
В ботах, в шубе, мамонтоподобный — выпрямился, отдышался. Потом молча взял Мартин Мартиныча под руку, молча открыл дверь в полярный кабинет, молча сел на диван.
Пол в кабинете — льдина; льдина чуть слышно треснула, оторвалась от берега — и понесла, понесла, закружила Мартина Мартиныча, и оттуда — с диванного, далекого берега — Селихова еле слыхать.
— Во-первых-во-вторых, сударь мой, должен вам сказать: я бы этого Обертышева, как гниду, ей-богу... Но сами понимаете: раз он официально заявляет, раз говорит — завтра пойду в уголовное... Этакая гнида! Я вам одно могу посоветовать: сегодня же, сейчас же к нему — и заткните ему глотку этими самыми поленьями.
Льдина — все быстрее. Крошечный, сплюснутый, чуть видный — так, щепочка — Мартин Мартиныч ответил — себе, и не о поленьях... поленья — что! — нет, о другом:
— Хорошо. Сегодня же. Сейчас же.
— Ну вот и отлично, вот и отлично! Это — такая гнида, такая гнида, я вам скажу...
В пещере еще темно. Глиняный, холодный, слепой — Мартин Мартиныч тупо натыкался на потопно перепутанные в пещере предметы. Вздрогнул: голос, похожий на Машин, на прежний...
— О чем вы там с Селиховым? Что? Карточки? А я, Март, все лежала и думала: собраться бы с духом — и куда-нибудь, чтоб солнце... Ах, как ты гремишь! Ну как нарочно. Ведь ты же знаешь — я не могу, я не могу, я не могу!
Ножом по стеклу. Впрочем — теперь все равно. Механические руки и ноги. Поднимать и опускать их — нужно какими-то цепями, лебедкой, как корабельные стрелы, и вертеть лебедку — одного человека мало: надо троих. Через силу натягивая цепи, Мартин Мартиныч поставил разогреваться чайник, кастрюльку, подбросил последние обертышевские поленья.
— Ты слышишь, что я тебе говорю? Что ж ты молчишь? Ты слышишь?
Это, конечно, не Маша, нет, не ее голос. Все медленней двигался Мартин Мартиныч, ноги увязали в зыбучем песке, все тяжелее вертеть лебедку. Вдруг цепь сорвалась с какого-то блока, стрела-рука — ухнула вниз, нелепо задела чайник, кастрюльку — загремело на пол, пещерный бог змеино шипел. И оттуда, с далекого берега, с кровати — чужой, пронзительный голос:
— Ты нарочно! Уходи! Сейчас же! И никого мне — ничего, ничего не надо, не надо! Уходи!
Двадцать девятое октября умерло, и умер бессмертный шарманщик, и льдины на румяной от заката воде, и Маша. И это хорошо. И нужно, чтоб не было невероятного завтра, и Обертышева, и Селихова, и Маши, и его — Мартина Мартиныча, чтоб умерло все.
Механический, далекий Мартин Мартиныч еще делал что-то. Может быть, снова разжигал печку, и подбирал с полу кастрюльку, и кипятил чайник, и, может быть, что-нибудь говорила Маша — не слышал: только тупо ноющие вмятины на глине от каких-то слов, и от углов шифоньера, стульев, письменного стола.
Мартин Мартиныч медленно вытаскивал из письменного стола связки писем, термометр, сургуч, коробочку с чаем, снова — письма. И наконец, откуда-то, с самого со дна, темно-синий флакончик.
Десять: дали свет. Голый, жесткий, простой, холодный — как пещерная жизнь и смерть — электрический свет. И такой простой — рядом с утюгом, 74-м опусом, лепешками — синий флакончик. Чугунный бог милостиво загудел, пожирая пергаментно-желтую, голубоватую, белую бумагу писем. Тихонько напомнил о себе чайник, постучал крышкой. Маша обернулась:
— Скипел чай? Март, милый, дай мне - ...
Увидела. Секунда, насквозь пронизанная ясным, голым, жестоким электрическим светом: скорченный перед печкой Мартин Мартиныч; на письмах — румяный, как вода на закате, отблеск; и там — синий флакончик.
— Март! Ты... ты хочешь...
Тихо пожирая бессмертные, горькие, нежные, желтые, белые, голубые слова — тихонько мурлыкал чугунный бог. И Маша — так же просто, как просила чаю:
— Март, милый! Март — дай это мне!
Мартин Мартиныч улыбнулся издалека:
— Но ведь ты же знаешь. Маша: там — только на одного.
— Март, ведь меня все равно уже нет. Ведь это уже не я — ведь все равно я скоро... Март, ты же понимаешь — Март, пожалей меня... Март!
— Я, Маша, тебя обманул: у нас в кабинете — ни полена. И я пошел к Обертышеву, и там между дверей... Я украл — понимаешь? И Селихов мне... Я должен сейчас отнести назад — а я все сжег — я все сжег — все! Я не о поленьях, поленья — что! — ты же понимаешь?
Равнодушно задремывает чугунный бог. Потухая, чуть вздрагивают своды пещеры, и чуть вздрагивают дома, скалы, мамонты, Маша.
— Март, если ты меня еще любишь... Ну, Март, ну вспомни! Март, милый, дай мне!
Бессмертный деревянный конек, шарманщик, льдина. И этот голос... Мартин Мартиныч медленно встал с колен. Медленно, с трудом ворочая лебедку, взял со стола синий флакончик и подал Маше.
Она сбросила одеяло, села на постели, румяная, быстрая, бессмертная — как тогда вода на закате, схватила флакончик, засмеялась.
— Ну вот видишь: недаром я лежала и думала — уехать отсюда. Зажги еще лампу — ту, на столе. Так. Теперь еще что-нибудь в печку — я хочу, чтобы огонь...
Мартин Мартиныч, не глядя, выгреб какие-то бумаги из стола, кинул в печь.
— Теперь... Иди погуляй немного. Там, кажется, луна — моя луна: помнишь? Не забудь — возьми ключ, а то захлопнешь, а открыть — ...
Нет, там луны не было. Низкие, темные глухие облака — своды — и все — одна огромная, тихая пещера. Узкие, бесконечные проходы между стен; и похожие на дома темные, обледенелые скалы; и в скалах — глубокие, багрово-освещенные дыры: там, в дырах, возле огня -на корточках люди. Легкий ледяной сквознячок сдувает из-под ног белую пыль, и никому не слышная — по белой пыли, по глыбам, по пещерам, по людям на корточках — огромная, ровная поступь какого-то мамонтейшего мамонта.